Неточные совпадения
В
таком положении были
дела, когда мужественных страдальцев
повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
Так что по тому, как он
повел дела, было ясно, что он не расстроил, а увеличил свое состояние.
Но, несмотря на всё это, Левин думал, что
дело шло и что, строго
ведя счеты и настаивая на своем, он докажет им в будущем выгоды
такого устройства и что тогда
дело пойдет само собой.
Нужно было на его место поставить свежего, современного, дельного человека, совершенно нового, и
повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству, не как дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только могли быть извлечены.
Вот они и сладили это
дело… по правде сказать, нехорошее
дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея
такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я
велел ему привести на другой
день.
— А зачем же
так вы не рассуждаете и в
делах света? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что
так Бог
велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это
делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да
ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!»
Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да
дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде,
такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Он вдруг смекнул и понял
дело и
повел себя в отношении к товарищам точно
таким образом, что они его угощали, а он их не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом продавал им же.
Дело это
повело за собою открытие и других, не менее бесчестных
дел, в которых замешались даже наконец и
такие люди, которых я доселе почитал честными.
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая
деваМечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность
ведет».
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье
дело милое, потому что к правде
ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет
повести дело,
так в этом нет и сомнения:
дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Хотел было я ему, как узнал это все,
так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я
повелел это
дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не
так поняли-с, — прибавил он, несколько помолчав, — оттого
так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже все сказать и
дело повести на открытую.
После Миколки в тот же
день была сцена у Сони;
вел и кончил он ее совсем, совсем не
так, как бы мог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально!
Варвара. Ни за что,
так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное
дело! Сама посуди! У нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу
поведет, побожиться заставит, что все
так точно он и сделает, как приказано.
Позвольте, расскажу вам
весть:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров.
На
днях расшиблась в пух, —
Жоке́ не поддержал, считал он, видно, мух. —
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на
днях велел высечь одного своего оброчного мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с
таким ужасом — очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это
ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши,
так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда
дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать
повесть об этом убийстве — интересное
дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в
такой тишине, в
такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз».
Затем наступили очень тяжелые
дни. Мать как будто решила договорить все не сказанное ею за пятьдесят лет жизни и часами говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим заметил, что она почти всегда садится
так, чтоб видеть свое отражение в зеркале, и вообще
ведет себя
так, как будто потеряла уверенность в реальности своей.
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить,
так у себя дома сделай: позови баб побольше,
вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все в сад, а музыка чтоб впереди, да
так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да
так чтобы три
дня кряду, а начинать с утра. А вороты
вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до
такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько
дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали
повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
«Законное
дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное
дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала
такое же письмо на имя братца, не подозревая, что
такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и
велели написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его
деть?
Так вот
велели вашей милости отдать.
— Ну,
так и быть, благодари меня, — сказал он, снимая шляпу и садясь, — и
вели к обеду подать шампанское:
дело твое сделано.
— Голубушка моя, — отвечаю ей, — уверяю вас, что вы меня своим горем очень трогаете, но я и своих-то
дел вести не умею и решительно ничего не могу вам посоветовать. Расспросили бы вы по крайней мере о нем кого-нибудь: кто он
такой и кто за него поручиться может?
— Это не опыт, а пытка! — говорил он в
такие мрачные
дни и боязливо спрашивал себя, к чему
ведет вся эта тактика и откуда она у него проистекает?
— Мне никак нельзя было, губернатор не выпускал никуда;
велели дела канцелярии приводить в порядок… — говорил Викентьев
так торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.
Бабушка была по-прежнему хлопотлива, любила
повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой делала
дело, и, если не было,
так выдумывала его.
Когда ей
велят причесаться, вымыться и одеться в воскресенье,
так она, по словам ее, точно в мешок зашита целый
день.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами,
так посадите кого-нибудь. Вон третьего
дня ему мочили голову и
велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно
так. До сих пор колония была не что иное, как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и
вели за собою местные неудобства и затруднения в
делах.
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили, что
день чересчур жарок и дальше ехать кругом всей горы нет возможности. Что с ними делать: браниться? — не поможет. Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не поедешь. Мы
велели той же дорогой ехать домой.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун
велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал,
так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два
дня сряду обедать на одной и той же посуде.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их
повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что
такое? как? в чем
дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то, другое…
С тех пор и до нынешнего
дня прошел длинный период без чистки, и потому никогда еще он не доходил до
такого загрязнения, до
такого разлада между тем, чего требовала его совесть, и той жизнью, которую он
вел, и он ужаснулся, увидев это расстояние.
— Однако
так нельзя
вести дело, Игнатий Львович, — уговаривал Половодов, — я вас предупреждал, и вы сами согласились…
— Конечно, поправится, черт их всех возьми! — крикнул «Моисей», стуча кулаком по столу. — Разве старик чета вот этой дряни… Вон ходят… Ха-ха!.. Дураки!.. Василий Бахарев пальцем
поведет только,
так у него из всех щелей золото полезет. Вот только весны дождаться, мы вместе махнем со стариком на прииски и все
дело поправим Понял?
— А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к рукам и Привалова и опекунов… Да. Пусть Бахаревы останутся с носом и любуются на свою Nadine, а мы женим Привалова на Алле… Вот увидите. Это только нужно
повести дело умненько: tete-a-tete, [свидание наедине (фр.).] маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка… Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину, — и сейчас глаза за корсет. Вот мы…
—
Так и есть, по всем правилам своего искусства, значит,
вел дело, — заговорил Веревкин, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде
повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на
деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности
такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
И вот в это-то мгновение, чтоб поправить
дело, он и спешит нам сообщить об этой пресловутой ладонке:
так и быть, дескать, услышьте эту
повесть!
— Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры на эти темы все ведутся как глупее нельзя
вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к
делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел
дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
В иное
дело он клал всю свою душу и
вел его
так, как бы от решения его зависела вся его судьба и все его достояние.
Окончательный процесс этого решения произошел с ним,
так сказать, в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два
дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и
велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
Надо было идти дальше, но как-то не хотелось: спутники мои устали, а китайцы были
так гостеприимны. Я решил продневать у них еще одни сутки — и хорошо сделал. Вечером в этот
день с моря прибежал молодой удэгеец и сообщил радостную
весть: Хей-ба-тоу с лодкой возвратился назад и все имущество наше цело. Мои спутники кричали «ура» и радостно пожимали друг другу руки. И действительно, было чему радоваться; я сам был готов пуститься в пляс.
Перебиваясь кое-как со
дня на
день при помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего и оказавшегося впоследствии времени
таким же, если не большим, грабителем да сверх того отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов, вспомнил я однажды об одном знакомом соседнем семействе, состоявшем из отставной полковницы и двух дочерей,
велел заложить дрожки и поехал к соседям.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел,
так и
велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и
так, говорит, музыканты свое
дело понимают.
«Я на
днях открываю швейную и отправилась к Жюли просить заказов. Миленький заехал к ней за мной. Она оставила нас завтракать,
велела подать шампанского, заставила меня выпить два стакана. Мы с нею начали петь, бегать, кричать, бороться.
Так было весело. Миленький смотрел и смеялся».